Комплекс полноценности

Квентин Тарантино из тех людей, которые не полезут за словом в карман. Особенно если разговор заходит о кино. Именно кино сделало из Тарантино то, что он представляет на сегодня. А именно – одного из немногих режиссеров, которые еще могут по-настоящему удивить. Гангстерский триллер "Криминальное чтиво", кровавый эпос "Убить Билла", настоящая мясорубка в "Доказательстве смерти". И вот теперь – новый триллер "Бесславные ублюдки". Казалось бы, Вторая мировая война, что можно сказать нового? Но тарантиновская история национального сопротивления в оккупированной Франции с поисками его лидеров нацистами закончится настолько неожиданно, что даже скептически настроенный зритель примет такой ход событий

– Мистер Тарантино, вообще-то у вас получился шпионский триллер, причем довольно пугающий, а не военная драма. Вы сами как на свой фильм смотрите?

– Ну это же мой фильм. Конечно, для меня эффект триллера несколько теряется. Потому что я знаю о нем все – что произойдет сейчас и как я добился именно этого эффекта… Так что нет, вряд ли меня пробрало до дрожи, как должно быть в триллере, но, наверное, вам виднее. А что вас так взволновало? Когда с немцев снимают скальп? Сам процесс? Вообще я и сам люблю такие фильмы – когда дыхание перехватывает и даже дрожать начинаешь от волнения. Но я не показатель, конечно, потому что я лучшая аудитория для любой картины.

– И какой фильм заставил вас здорово поволноваться?

– "Рестлер" Дарена Аронофски. Все эти его штуки – с кнопками, колючей проволокой и прочим были для меня по-настоящему мучительными, будто со мной все это происходит. Может быть, нечто подобное испытали и вы во время сцены скальпирования. Для меня же как режиссера там было две проблемы. Первая – что это все-таки пытка, это живой, настоящий момент, когда ты просто не можешь не страдать. Вторая – поймать момент. Именно конкретный момент, когда зритель начинает сопереживать.

– Продюсеры не просили вас изменить эту сцену из-за излишней жестокости?

– Нет. На самом деле вначале я хотел еще снять, как немцам отрезают уши, но потом мы вырезали эту сцену. Вы знаете, для меня насилие – часть развлечения, без которого не бывает кино. Спрашивать меня о насилии все равно, что просить Винсента Минелли (знаменитый режиссер музыкальных комедий. – М. С.) объяснить его музыкальные сцены. Это всего лишь один из кинематографических инструментов и одна из самых смешных вещей на свете. Я очень люблю насилие в кино. Это же весело!

– Наверное, весело еще и потому, что вы всегда находите подходящую музыку даже для самых жутких сцен?

– Для меня музыка и кино идут рука об руку. Первое, что делаю, когда сажусь писать сценарий, – это нахожу подходящую музыку для начальных сцен. Я коллекционирую виниловые диски, в моем доме под пластинки даже отведена отдельная комната. И вот я отправляюсь туда, слушаю записи, ищу нужный ритм, потому что он задаст ритм всему фильму, он скрепит его, и это очень важно. Вообще подобранная верно музыка – это половина успеха картины. – Вы не раз говорили, что ваш фильм – это история мести…

– Да, но это такая фантазийная месть. Вам не обязательно быть евреем, чтобы оказаться вовлеченным в эту историю, если вы по крайней мере хоть немного знакомы с мифологией и иконографией Второй мировой. Меня все время спрашивают: это сказка или просто глупость? Не знаю, в любом случае мои персонажи никогда не существовали на самом деле. Кто знает, если бы они были настоящими, может, все так бы и случилось. А так – мы все знаем историю.

- Очень часто в ваших фильмах мужчины – дьяволы, а женщины – ангелы, герои. Эта лента не исключение.

– Да, это действительно забавно. На самом деле мне-то кажется, что во всех моих героях дуализм проявляется, в них намешаны добро и зло, спутано плохое и хорошее. Я думаю, и в этом фильме нет ни одного персонажа, который был бы абсолютным злом или абсолютным добром и совершал бы только героические поступки, даже включая девушек. Ну какая героиня из Дианы Крюгер? Она же двойной шпион, немка шпионит на британскую разведку. С точки зрения немцев, она предатель, что же здесь героического? Или, безусловно, вы повеселитесь, увидев немца с бейсбольной битой. Но вы никак не сможете отрицать, что он убивает людей. Единственный, кто лишен этой двойственности, – и я сделал это намеренно – парень из немецкой таверны, который праздновал рождение сына. В нем нет ничего такого – с одной стороны, с другой стороны…

– Кстати, в той сцене в таверне ваши герои едва начали стрелять, как сразу все умерли. Вы намеренно это сделали?

– О, да! Мне не хотелось, чтобы это выглядело как старый добрый вестерн (показывает, как медленно достает пистолет из кобуры, прицеливается и стреляет. – М. С.). Мы снимали людей в маленькой комнате, и все эти люди одновременно начинают стрелять. Понятно, что не успев начаться, перестрелка заканчивается. Изначально я вообще хотел эту перестрелку снять одним длинным планом, позже отказался от этой идеи, но все же не хотел, чтобы сцена была похожа на балет.

– Кажется, вы не хотели, и чтобы ваш фильм был похож на прочие голливудские ленты из иностранной жизни? Ваши немцы говорят по-немецки, французы – по-французски…

– Да, в американских фильмах часто так бывает – будто попал на представление Королевского Шекспировского театра, где англичане играют в Третий рейх. И того и гляди выйдет Кеннет Брана (популярный британский актер, прославившийся благодаря многочисленным экранизациям Шекспира. – М. С.) и заговорит на прекрасном английском.

Для меня главным аспектом с самого начала работы над фильмом – и студия в данном вопросе проявила невиданную мудрость – было то, что все персонажи должны говорить на своих языках. Немцев должны играть немцы, американцев – американцы и так далее. Для меня было абсолютно неприемлемо, чтобы мои герои говорили на английском с немецким акцентом. Ну представьте себе, что в фильме о войне в Ираке иракцы говорят по-английски. А еще лучше на британском английском. Это же чушь! Для меня это такая же категория фальши, как сказать, что Вторая мировая – это война наших отцов, а не наша. Кроме того, я уверен, что во время Второй мировой ты просто не мог не понимать немецкий, кем бы ты ни был: французом на оккупированной территории или заключенным в концентрационном лагере. Для тебя немецкий язык был бы все равно, что раздел между жизнью и смертью.

–Кристоф Вальц, австриец, сыгравший немецкого полковника, получил "Золотую пальмовую ветвь" Каннского фестиваля. Вы вообще многих актеров сделали знаменитыми…

– Спасибо, это приятно слышать. Мне кажется, главное тут в сценарии и в умении режиссера работать с актерами. А то, знаете, бывают режиссеры, которые предоставляют актерам полную свободу. Мои актеры точно знают, что от них требуется, – все это уже заложено в сценарии, я отлично прописываю характеры.

– А как вы сами себя чувствуете в роли знаменитости?

– Несколько самонадеянно считать себя такой уж знаменитостью. Да, мне нравится быть узнаваемым человеком, имеющим некоторое влияние. У меня нет необходимости искать актеров, деньги, студию. Уже сам по себе я достаточное доказательство качества.

– А когда вы впервые поняли, что можете быть подобным доказательством?

– Еще за пять-семь лет до того, как я получил возможность сделать первый свой фильм, знал, что у меня есть что предложить. Не считал, что я какая-то редкость, но был уверен, у меня есть талант, которого нет у других людей. Я смотрел кино и думал про себя, что никогда бы не сделал так, будь у меня шанс что-то изменить в этом фильме. Я не говорю, что это лучше или хуже. Когда впервые я увидел ремейк Годара "На последнем дыхании" с Ричардом Гиром, понял, что Джим Макбрайд, снявший этот фильм, знает то же, что знаю я. Когда увидел "Русский дом" Фреда Скепси, понял, что этот режиссер нашел то, что нужно мне, – структуру, он поделил фильм на главы. Ведь книга Джона Ле Карре сама по себе довольно заурядна, но именно такая структура сделала ее кинематографичной.

– Чрезвычайно кинематографичны были и нацистские пропагандистские фильмы, вы ведь и об этом рассказываете в своей картине…

– Да, все верно. Но в то же время именно кино сгубило Третий рейх. И метафорически, и буквально. Ведь пленки, которые сожгла Шошанна, спалили и театр, где шла премьера пропагандистского фильма. В конечном итоге это вопрос силы кино.

– А за что вы можете ненавидеть кино?

– Не думаю, что могу ненавидеть кино. Но могу вам сказать, что меня расстраивает. Меня расстраивает цифровое кино, для меня 97 процентов его – обыкновенная человеческая лень. Три процента я оставляю на то, когда тебе надо создать новый мир. В остальных же случаях режиссеры просто пытаются облегчить себе работу. А раз уж так, раз уж вам не хватает времени снять этот фильм самостоятельно, то и у меня вряд ли найдется время его посмотреть.